Технологически обусловленный и почти всеобъемлющий контроль партии и се преданных кадров над всеми средствами массовой коммуникации и информации - прессой, радио, кино.

5. Аналогичный, технологически обусловленный и почти полный контроль над всеми вооруженными силами.

6. Централизованный контроль над всей экономикой и руководство ею посредством бюрократической координации се ранее независимых составных частей; этот контроль, как правило, распространяется также на большинство других общественных организаций и групп.

Признавая важность этих характеристик для анализа природы тоталитаризма, следует отметить, что в определенной степени они могут быть свойственны и авторитарным режимам, которые, хотя и с несравненно меньшим успехом, также стремятся к установлению над обществом максимально широкого контроля. Степень различия авторитаризма и тоталитаризма может быть, согласно Р. Макридис, выявлена с помощью схемы 15. Макридис полагает, что те режимы, которые набирают от 0 до 5 очков, могут скорее считаться авторитарными, чем тоталитарными, в то время как набравшие от 5 до 10 очков - скорее тоталитарными, чем авторитарными.

Режим Н. Чаушеску в Румынии, например, вполне заслуживал данного ему народом определения - "социализм в отдельно взятой семье". Однако в огромной массе общества тоталитарные стереотипы равенства, поклонения режиму, упорного кропотливого труда во имя скорого достижения "светлого будущего" действительно становятся институтами и на протяжении достаточно длительного времени выполняют в обществе стабилизирующую роль. Каждый, кто возьмется проследить эволюцию выделенных выше характеристик на примере советского, немецкого или китайского обществ, найдет этому немало подтверждений.

Идеология, несомненно, выступает инструментом массовой индоктринации и внедряется (также как и разрабатывается) элитами, т.е. "сверху". Однако степень успеха тоталитаризма измеряется тем, как эта идеология воспринимается массовыми слоями общества. Массовизация общества и неизбежно связанные с ней процессы люмпенизации, развивающиеся в массовом сознании, оказываются оборотной стороной всесилия правящей группировки. Это совпадение массовых ожиданий и устремлений с устремлениями элиты - ключ к объяснению стабильности тоталитарных режимов. Ненависть большевизма к богатству и богатым никогда не завершилась бы массовым обнищанием общества, если бы не распространенность уравнительно-распределительных представлений в крестьянских слоях и в российской интеллигенции. Национал-социализм в Германии имел бы значительно меньше шансов на успех, если бы не развитые в сознании интеллигенции представления о необходимости формирования и сознательного подчинения "сильному государству", представления, которые, вероятно, ведут свой отсчет еще от рассуждений Гегеля о прусской монархии как о совершенном государстве и столь емко отражены в гегелевской формуле "свобода есть осознанная необходимость".

Единственная массовая партия не имела бы тех возможностей приобрести известную мощь и организационный потенциал, если бы не наличие и успешное функционирование в Веймарской Германии и царской России множества подпольных кружков и террористических организаций, если бы не политика властей, закрывающих глаза на рост популярности военизированных и никак не вписывающихся в нормальный демократический процесс групп.

Угрозы благополучию тоталитаризма
Тоталитаризм, следовательно, это общество, в котором не существует социальных и политических противоречий, где нет партий и конкурентной борьбы за победу на выборах, где все являются работниками государства, трудятся для укрепления его мощи и равны в своих доходах и социальных притязаниях. Тем не менее, тоталитарное общество отнюдь не столь благополучно и неуязвимо, как это может показаться на первый взгляд. Угрозы его благополучию могут быть разделены на внутренние и внешние.

Внутренняя угроза тоталитаризму связана с постепенной утратой им экономических и социокультурных основ выживания. Каждое общество обладает относительной свободой существования вне государства и имеющегося режима. Однако тоталитаризм, как никакой другой режим, стремится уничтожить эту свободу и поставить общество под свой контроль. Тем самым, тоталитаризм уничтожает и все то, что делает общество своеобразным, саморазвивающимся, дышащим и функционирующим, - классы, традиции, религию, трудовую этику, семью и т.д. Представляя собой рационалистическую, механицистскую утопию, тоталитаризм стремится создать "нового человека" - полную противоположность свободной демократической личности, полностью предсказуемого и повинующегося режиму винтика, "солдата системы". "Новый человек" не должен иметь какого-либо внутреннего содержания, отличающегося от предписываемого ему режимом. Его трудовая инициатива не должна выходить за рамки той, что регламентируется сверху, его политическая активность не может быть ничем иным, кроме как одобрением деятельности партийных вождей и иерархов. У "нового человека" не может быть и каких-либо иных стимулов трудиться плодотворно и производительно, нежели стимулы морально-идеологического характера, ибо, проповедуя аскетизм, тоталитаризм отвергает частную собственность и материальное вознаграждение.

Здесь и кроется главная угроза благополучию, а затем и жизнеспособности тоталитарного режима. Будучи вознесенным на олимп власти на волне массового энтузиазма и нещадно эксплуатируя этот энтузиазм, режим постепенно, год за годом подтачивает его основания. Обещая людям скорое пришествие "светлого будущего", режим переводит сам смысл их существования в идеологическое измерение, всячески препятствуя удовлетворению их растущих материальных потребностей. Тем самым режим эксплуатирует те людские ресурсы, которые не могут быть постоянной основой его стабильности, т.е. являются невозобновимыми.

Лучшим примером здесь является опять-таки советский режим как добившийся наиболее впечатляющих результатов на пути к подчинению общества тотальному контролю и, одновременно, как режим, потерпевший в итоге сокрушительное поражение. Советскому режиму в целом удалось осуществить в обществе глубокие социально-экономические перемены, продвинуть его к новым рубежам материальной цивилизации. Достигнутые при Сталине экономические результаты нельзя не признать значительными. К такому выводу приходит множество советских и зарубежных исследований. Более того, по-видимому, именно экономическая эффективность режима обеспечила ему столь длительную устойчивость, наделила его огромной степенью свободы по отношению к своим подданным.

Вместе с тем, уже с самого своего возникновения сталинский режим оказался в двойственном и потому опасном для себя положении. С одной стороны, функционируя в обществе с ослабленной социальной памятью и предпринимая значительные усилия по ее окончательному уничтожению, режим был практически бесконтролен и потому стабилен. В обществе не было ни одной сколько-нибудь влиятельной социальной силы, обладавшей потенциалом стать базой для возникновения политической оппозиции. Со времени убийства Кирова режим практически беспрепятственно создавал те политические институты (верховенство коммунистической партии над всеми остальными органами в государстве; уникальная концентрация власти в руках правящей партии; сведение избирательной процедуры и всех советских органов к роли "декоративных"; навязывание определенных социальных ролей СМИ, профсоюзам, церкви и т.д.), которые помогли ему обрести статус структуры самодержавного правления.

Но с другой стороны, как это не покажется парадоксальным, именно в бесконтрольности и безнаказанности сталинизма заключалась его внутренняя ущербность и ограниченность. Ресурсы, которые он использовал, оказались, в основе своей, невозобновимыми. И речь в данном случае - отнюдь не только о природных богатствах и экологическом равновесии, что само по себе, конечно, весьма существенно. Основная проблема режима видится в невозобновимости задействованных им человеческих ресурсов, в его безоглядной ориентации, во-первых, на трудовой энтузиазм и моральное стимулирование, а во-вторых, на жесткое принуждение. И тот, и другой способы есть экстенсивная эксплуатация работника, его мобилизация, которая поначалу служила источником политической стабилизации, но со временем превратилась в непреодолимое для решения таких задач препятствие. Мобилизация не может не убивать в конечном счете стимулы трудовой активности. Доказательства этого простого тезиса обнаружились уже к концу 30-х годов и, особенно, после смерти "вождя". Чем дальше, тем очевиднее становился крах предпринятых режимом попыток лишить работника всяческой инициативы к свободы, сохранив, одновременно, высок ими темпы экономического роста. Воспользовавшись слабостью социокультурных связей в обществе, режиму удалось свести к минимуму ту угрозу, которая теоретически могла исходить со стороны осознавших свои экономические и политические интересы социальных слоев. Но возникла непредусмотренная ранее угроза совершенно иного характера - оказалось, что теперь для поддержания экономической эффективности режиму недоставало как раз прочности социокультурных ценностей (лежащих в основе любой, и в том числе, экономической активности и формирующих необходимые для такой активности внутренние стимулы), слабость которых лежала в основе его возвышения и первоначального могущества. Будучи мобилизационным по своей природе, сталинизм исходил из жесткого, линейного представления о повышении производительности труда (в народе такое представление метко обозначено при помощи формулы: "бери больше, кидай дальше"), не допускавшего никакой "самодеятельности". Пробуждение такой самодеятельности с неизбежностью вело к подрыву мобилизационного и контрольного потенциала правящих верхов, к ослаблению сложившейся модели политической стабильности.

Таким образом, главной причиной ослабления и последующего падения тоталитаризма оказалась его ригидность как системы и соответствующая такой ригидности слепота, неспособность увидеть и своевременно устранить возникшие опасности. Именно эта ригидность системы, жесткая эксплуатация ее невозобновимых социальных и людских ресурсов лежит в основе и ее внешней уязвимости. Тоталитарная система, возникнув на идее преодоления международного отставания, перестает по мере своего укрепления и окостенения осознавать воздействие внешнего окружения. Отгородившись "китайской стеной" от своего собственного народа и соорудив "железный занавес" на границах с внешним миром, тоталитарный режим утрачивает всякую возможность измерять свои успехи в соответствии с общепринятыми в мире критериями. Долгое время внушая народу свою гениальность и непогрешимость, режим наш поверил в это, окончательно лишившись слуха и зрения. Примеров такой слепо-глухоты и связанных с этим последствий огромное множество. Фанатическая и ничего не имевшая с реальностью вера Гитлера в возможность скорого господства над миром - один из таких примеров. Другой пример - неспособность Сталина увидеть после Второй мировой войны, что экономическая конкурентоспособность больше не определяется количеством производимого чугуна и стали, что необходим принципиально новый, постиндустриальный технологический прорыв, что только этот прорыв в состоянии поддерживать экономику СССР на уровне мирового развития. Причем, такая внешняя слепота сталинского режима - лишь результат его слепоты внутренней, проглядевшей возможности развития производственной гибкости и эффективности на основе материально-экономического стимулирования.

Главная угроза тоталитаризму заключена в нем самом, в системе, не имеющей никаких сдержек и противовесов, непрерывно стремящейся сократить разрыв между мечтой и реальностью, системе, с глубоким презрением относящейся к чувству меры и не признающей таких подтвержденных вековым человеческим опытом добродетелей, как толерантность, верность традициям, хозяйственная самостоятельность. Результатом стал полный распад общества и его вырождение в суррогат, населенный маргиналами и люмпенами, утратившими всякий интерес к производительной деятельности, привыкшими существовать за счет государства и абсолютно неприспособленными к жизни в условиях свободы и независимости.

Существуют и различия в характере, внутреннем устройстве лидерства и правящей элиты. Во всех трех случаях харизматическая личность, обладающая способностью магнетического воздействия на массы и ближайшее окружение является неотъемлемой частью системы. Однако если Гитлер и Хомейни были признанными вождями, выдвинувшимися на первые роли в оппозиции режиму задолго до прихода к власти, то Сталину пришлось проделать длительный путь, прежде чем он сумел уверить в своей "гениальности" окружающих.

Легко отличимы и различия в том, до какой степени тоталитарным режимам удавалось поставить под свой контроль экономическую сферу и преобразовать ее в соответствии с их потребностями. Коммунизму, как известно, данная операция удалась значительно лучше, чем какому-то иному режиму. Нацизм, в отличие от коммунизма, не преуспел в повседневном распределении доходов между различными социальными классами - ничего подобного достижению "смычки" между городом и деревней путем принудительной массовой коллективизации здесь не было. Менеджеры, собственники и рабочие здесь играли совершенно иную, чем в условиях коммунизма, роль, а сама экономическая и социально-классовая структура осталась без каких-либо фундаментальных изменений, в связи с чем ряд исследователей полагает, что такие изменения и не входили в намерения национал-социалистов (60). Что касается Ирана, то и здесь государственный уклад играл важнейшую роль в функционировании экономики. В этом отношении Хомейни ничего принципиально не изменил, лишь усилив этот компонент в доставшейся ему в наследство от шаха и без того централизованной экономической системе. До прихода Хомейни к власти капитализм в Иране был господствующим укладом лишь в технологическом смысле. Однако с точки зрения сформировавшейся структуры собственности сложившуюся в Иране экономическую систему следует охарактеризовать как крайне этатистскую. В послереволюционный период эта тенденция была лишь усилена. "Выявилась очевидная тенденция к еще большему, чем ранее, этатизму, - пишет известный ирановед. - Банки, страховые компании и некоторые важные промышленные отрасли пополнили и без того широкий список государственной монополии. Внешняя торговля и экспорт финансовых капиталов были поставлены под жесткий контроль еще задолго до начала ирано-иракской войны и падения цен на нефть. Теперь же внешняя торговля была национализирована и поговаривали даже о национализации торговли внутренней" (61).

Наконец, принципиально важно для идентификации сходств и различий тоталитарных режимов - их происхождение. Революционный характер иранского и советского режимов вручил в руки их лидеров значительно более высокие полномочия, нежели те, которые получил первоначально Гитлер в результате его назначения канцлером. Его авторитет вырос позднее, когда на волне массовой поддержки Гитлер подверг институты парламентской демократии трансформации и, особенно, когда, пользуясь сверхмощной пропагандистской машиной, он сформировал у нации мощный образ внешнего врага. Эта поддержка масс, оказываемая лидерам со времени их прихода к власти, является ключевой в понимании природы тоталитаризма. Чем значительнее эта поддержка, тем более пренебрежительно тоталитарные лидеры относятся к законности и праву. Осознание собственной силы уже формирует у них их собственные представления о том, что законно. "Приход Гитлера к власти был законным, если мыслить в категориях правления большинства; - пишет X. Арендт, - ни он, ни Сталин не смогли бы сохранить способность руководить огромным населением, пережить множество внутренних и внешних кризисов и храбро встретить несчетные опасности беспощадной внутрипартийной борьбы, если бы они не имели доверия масс" (62).

Таковы лишь основные из когда-либо существовавших тоталитарных режимов и имеющиеся среди них сходства и различия. Эти различия, а также те, которые обусловлены степенью развитости отмеченных выше характеристик, формируют различные стартовые основания для их распада или разрушения, а также последующего перехода к другим типам политического устройства.